НЕ МОЖЕТ ЗАБЛУЖДАТЬСЯ ПИСАНИЕ, НО ЗАБЛУЖДАТЬСЯ МОГУТ НЕКОТОРЫЕ ЕГО ИСТОЛКОВАТЕЛИ И ИЗЪЯСНИТЕЛИ

Пятнадцатого февраля исполняется 450 лет со дня рождения Галилео Галилея (†1642) — итальянского физика, астронома и математика, одним из первых, как написано в любой энциклопедии, применившего телескоп для наблюдения неба. Многим рассказывали в школе, что этот ученый открыл фазы Венеры, вращение Солнца вокруг своей оси, формы лунного рельефа, Млечный Путь как скопление звезд, а за распространение учения Коперника был преследуем инквизицией. Что из наследия этого теперь уже далекого предшественника современных ученых может оказаться нам полезным? В чем Галилей обогнал свое время, а в чем непоправимо заблуждался? На эти вопросы нам отвечает историк науки профессор философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета, доктор химических наук Игорь Дмитриев.

— Игорь Сергеевич, часто говорят о революционном влиянии Галилея на развитие не только точных и естественных наук, но и на развитие современной цивилизации. Так ли это, на ваш взгляд?

— Галилею принадлежит ряд замечательных открытий в физике: закон равноускоренного движения, закон движения тела, брошенного под углом к горизонту, закон независимости периода собственных колебаний маятника от амплитуды этих колебаний (закон изохронности колебаний маятника) и т.д. Кроме того, с помощью сконструированного им телескопа он сделал несколько важных астрономических открытий: фазы Венеры, спутники Юпитера и др. Однако, сколь бы ни были велики его заслуги в конкретных науках, не менее, а в исторической перспективе даже более значимо другое — в его трудах рождалась методология новой науки, стиль современного научного мышления. Достижения Галилея — это не просто совокупность, пусть и очень важных, открытий в области астрономии и механики, но труд, запечатлевший глубокие изменения в отношении теоретика к своему предмету во всей его радикальности и культурной обусловленности.

В основе Галилеевой методологии лежит представление о том, что исследователь изобретает нереальные (часто экстремальные) ситуации, к которым применимы его понятия (масса, скорость, мгновенная скорость и т.д.) и тем самым понимает физическую суть реальных процессов и явлений. Опираясь на этот подход, Галилей выстраивал здание классической механики. Если обратиться к трактату Галилея «Диалог о двух главнейших системах мира», сразу обращает на себя внимание: речь в нем идет о принципиальном разрыве с прошлым, что, кстати, проявилось не только в содержании и фразеологии трактата, но и в выборе гравюры для титульного листа, особенно во втором и последующих его изданиях (1635, 1641, 1663 и 1699/1700). Если в первом издании (1632) на титульном листе были изображены три персонажа (Аристотель, Птолемей и Коперник), беседующие на равных на фоне Венецианского арсенала, то в лейденском издании 1699/1700 года престарелый и немощный Аристотель сидит на скамье, Птолемей стоит в тени, а перед ними стоит моложавый Коперник в позе победителя в споре.

Традиционно натурфилософ изучал то, что стояло за реальностью, и потому его главная задача состояла в том, чтобы эту реальность (уже данную!) объяснить в причинно-следственных терминах, а не описывать ее. Описание — дело различных (конкретных) дисциплин. Однако по мере открытия новых объектов и явлений (географических открытий Колумба, астрономических открытий Тихо, Кеплера и Галилея и т.д.) выяснилось, что далеко не все они могут быть удовлетворительно объяснены с помощью традиционных схем. Поэтому нараставший эпистемологический кризис был прежде всего кризисом натурфилософским: традиционный объяснительный потенциал оказался недостаточным для охвата новой реальности (точнее, ее фрагментов, ранее неизвестных). Когда же в научных кругах Западной Европы заговорили об альтернативе «Птолемей — Коперник», речь уже шла не только о выборе между двумя (или тремя, если учесть теорию Тихо Браге) астрономическими (космологическими) теориями, но и о двух соперничавших натурфилософских системах, поскольку «новая астрономия» стала частью — и символом! — «новой натурфилософии (новой физики)», а шире — нового мировоззрения. Решающим событием, в корне изменившим ситуацию, на мой взгляд, следует считать телескопические открытия Галилея. Формально они не имели отношения к космологической тематике (во всяком случае из них никак не следовала физическая истинность теории Коперника), однако они заставили современников Галилея почти в буквальном смысле взглянуть на небеса другими глазами. Предметом дискуссий стали не движения светил, но сама «природа небес». Чисто математические аргументы отошли на второй план.

— Как повлияли идеи, исследования и открытия Галилея на осознание индивидуумом своей роли в мироздании? Сохраняется ли в мире, на ваш взгляд, это осознание сейчас?

— Начало Нового времени, XVI-XVII века — эпоха бунта. Человек стал своевольным и опасным, о чем блестяще писал российский искусствовед Александр Якимович. Творческому человеку Нового времени всего мало. Он тянется к новым смыслам, ценностям, фактам, образам, системам, но не для того, чтобы на них успокоиться, а для того, чтобы их тоже подвергнуть своей убийственной неудовлетворенности и в конечном счете уничтожить. И это неверие в способности человека, осознание его моральной, интеллектуальной и эмоциональной недостаточности стало движущей силой новоевропейской культуры. Да, человек плох, он слаб, неспособен ни познать истину, ни достойно устроить свою жизнь. А теперь за дело! Будем исправлять положение, раз уж у нас хватило мужества увидеть себя такими, какие мы есть! Надо рисковать, дерзать и дерзить! И если вернуться к Галилею, то он является результатом («продуктом») этой антропологической революции Нового времени. Он, как никто, умел и дерзать, и дерзить, нарушая традиции и подрывая устои.

Но есть и другая сторона. Галилей, закладывая основы новой науки и научной методологии, создавал модель мира природы, в котором человеку отводится роль внешнего, стороннего наблюдателя, который, познавая мир, отказывается черпать истины исключительно из трудов древних авторитетов — Аристотеля, Птолемея и др. Познавательный импульс выводит человека из мира традиционной книжной учености, но куда? В вольную природу? Нет, там можно многое увидеть, подметить кое-какие закономерности, но не познать глубинные законы явлений. Галилей выстраивает воображаемый мир, мир идеализированных объектов, который является порождением человека, но в котором человеку места нет. Это мир мысленных конструкций (материальных точек, абсолютно твердых тел и т.п.).

По мере развития науки и философии роль познающего субъекта изменилась. Многие мыслители нашего времени говорят о существовании фундаментальной согласованности основных законов и свойств Вселенной с существованием в ней жизни и разума. Это утверждение называется антропным принципом, который имеет множество формулировок. Исследования в астрофизике показывают: если бы в самые первые доли секунды Вселенная расширялась со скоростью, отличающейся от той, с которой она расширялась миллионы лет назад, то людей не было бы, поскольку не хватило бы углерода.

— Галилей много сделал для отделения науки от лженауки. Какова его роль в формировании современно-критичного отношения к научным версиям, требующего от них оформления в виде гипотез, подтверждения экспериментом и встраивания в научную теорию? Можно ли говорить, что Галилей и здесь стал реформатором, или же он следовал общему дискурсу познания мира своей эпохи?

— Галилей был скептиком и полемистом. Как любой ученый, он отстаивал свои идеи с привлечением всех доступных аргументов. При этом он не боялся идти против устоявшихся мнений и против мнений, представлявшихся ему ложными. Оба главных сочинения Галилея — «Диалог о двух главнейших системах мира» и «Беседы и математические доказательства» — пример его полемики с аристотелианцами по разным вопросам. Если говорить о лженауке и отделении ее от науки, то для Галилея лженаука — прежде всего перипатетическая натурфилософия. И, вступая в полемику, Галилей обращался к трем основным типам аргументов: к реальным наблюдениям и экспериментам (своим и чужим), мысленным экспериментам и математическим (прежде всего геометрическим) доводам. Такое сочетание аргументов было для многих его современников новым и непривычным. Поэтому многие оппоненты Галилея предпочитали переносить центр тяжести полемики в теологическую плоскость.

— Насколько серьезно, на ваш взгляд, Галилей повлиял на мировоззрение церковных людей? Был ли он верующим христианином или бунтарем-одиночкой?

— Галилей был правоверным католиком. Вместе с тем он искренне полагал, что его миссия (возложенная на него Богом) — открыть людям новый взгляд на мир и уберечь Католическую Церковь от поспешного осуждения гелиоцентрической теории Коперника по теологическим основаниям. В теологической полемике по поводу гелиоцентризма, в которую Галилей был вовлечен вопреки своей воле, он опирался на два положения: тезис кардинала Чезаре Баронио (C.Baronio; 1538-1607) «Дух Святой научает не тому, как перемещаются небеса, а тому, как нам туда переместиться» и тезис святого Августина «Истина заключена в сказанном Божественным авторитетом, а не в том, что полагается слабым человеческим разумением. Но если кто-либо невзначай сможет поддержать это утверждение таким доказательством, в коем невозможно усомниться, то тогда мы должны будем доказать, что сказанное в наших книгах о шатре небесном не противоречит этим истинным утверждениям» . При этом первый тезис используется Галилеем для обоснования второго в контексте представления о данных Всевышним двух книгах — Книге Божественного откровения, то есть Библии, и Книге Божественного творения, то есть Книге природы.

Однако все эти замечательные рассуждения имели мало ценности в глазах теологов. Фактически Галилей, при всей его искренней правоверности, когда речь заходила о демаркации между наукой и религией (точнее, теологией), отводил последней весьма скромную роль: теологические воззрения должны были временно заполнять пробелы в нашем познании мира. Теологи быстро разглядели, куда могут завести выступления «рысьеглазого» флорентийского патриция. Церковь видела в науке ту сформировавшуюся в контексте христианской культуры универсализирующую силу, которой была она сама, силу, посягающую на изучение и объяснение всего, что есть в мире. Идея разделения сфер компетенции науки и религии, которую отстаивал Галилей — мол, Дух Святой научает не тому, как перемещаются небеса, а тому, как нам туда переместиться, а следовательно, «весьма благоразумно не позволять никому использовать каким-либо образом священный текст для доказательства истинности любых натурфилософских утверждений», — теологически была совершенно неприемлема.

Вопросы о «перемещении неба» и о перемещении души на небо разделить, конечно, можно. Но остается реальная угроза, что рано или поздно найдется какой-нибудь кандидат физико-математических наук, который заявит, что и по поводу второго вопроса у него есть кое-какие соображения, и начнет писать формулы. А почему бы и нет, если Галилей в Dialogo убеждал читателя, что «хотя Божественный разум знает в них [в математических науках] бесконечно больше истин, ибо он объемлет их все, но в тех немногих, которые постиг человеческий разум, его познание по объективной достоверности равно Божественному». Был ли он бунтарем-одиночкой? Не сказал бы. Многие даже среди прелатов сочувствовали его взглядам, не говоря уже о многих математиках и астрономах в разных странах Европы, но предпочитали помалкивать. Как писал Евгений Евтушенко,

Ученый, сверстник Галилея,

Был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

— Внес ли Галилей вклад в секуляризацию сознания, сопутствующую наступившей затем эпохе Просвещения? Можно ли назвать его предтечей просветителей?

— Думаю, внес. Действительно, обратимся к тексту его знаменитого письма своему ученику и другу Бенедетто Кастелли от 21 декабря 1613 года. В нем Галилей четко и ясно формулирует свои взгляды: «Хотя не может заблуждаться Писание, но заблуждаться могут иной раз некоторые его истолкователи и изъяснители. Ошибки эти могут быть различными, и одна из них является очень серьезной и очень распространенной; именно ошибочно было бы, если б мы захотели держаться буквального смысла слов, ибо, таким образом, получились бы не только различные противоречия, но и тяжкие ереси и даже богохульства, ибо тогда пришлось бы с необходимостью предположить, что Бог имеет руки, ноги, уши, что Он подвержен человеческим страстям, как, например, гневу, раскаянию, ненависти; что Он также иногда забывает прошлое и не знает будущего.

Итак, в Писании, правда, содержатся многие предложения, которые, взятые в буквальном смысле слова, кажутся ложными, но они выражены таким образом для того, чтобы приспособиться к невосприимчивости простонародья. Поэтому для тех немногих, которые достойны подняться над чернью, ученые истолкователи должны разъяснять истинный смысл этих слов и приводить основания, по которым этот смысл преподносится именно в таких словах.

Таким образом, если Писание, как мы выяснили, во многих местах не только допускает, но и с необходимостью требует истолкования, отличного от кажущегося смысла его слов, то мне представляется, что в научных спорах оно [Писание] должно привлекаться в последнюю очередь; ибо от слова Божия произошли и Священное Писание и Природа, первое как дар Святого Духа, а вторая во исполнение предначертаний Господа; но, как мы приняли, в Писании, чтобы приноровиться к пониманию большинства людей, высказываются многие положения, несогласные с истиной, если судить по внешности и брать буквально его слова, тогда как Природа, напротив, непреклонна и неизменна, и совершенно не заботится о том, будут или не будут ее скрытые основы и образ действия доступны пониманию людей, так что она никогда не преступает пределы законов, на нее наложенных».

Иными словами, Галилей предлагал в случае несоответствия научных утверждений буквальному смыслу священного текста отойти от его буквального понимания и воспользоваться иными (метафорическими, аллегорическими и прочими) его толкованиями. Однако теологам все эти остроумные рассуждения Галилея представлялись малоубедительными. Их контраргументы могли сводиться (и сводились) к следующему: возможно, буквалистское истолкование библейского текста и наивно, но это всё же текст Святого Духа, а не спекулятивные утверждения Галилея, в риторике которого никаких доводов, «обладающих силой необходимости и доказательности», не просматривается. Да, «две истины никогда не могут друг другу противоречить», но пока-то в наличии только одна — Священное Писание, тогда как утверждение, будто движение Солнца по небосводу — не более, чем иллюзия, еще нельзя считать «достоверным в силу опыта и неопровержимых доказательств». Я напомню, что гелиоцентрическая теория Коперника в то время еще не получила убедительных доказательств и Галилей явно переоценивал убедительность своих аргументов. Ведь что, собственно, он хотел сказать? Что геоцентрическая теория Птолемея противоречит буквальному смыслу Писания, а потому следует принять недоказанную теорию Коперника, которая тоже противоречит буквальному смыслу священного текста; к тому же, чтобы свести концы с концами, предлагается принять также некое аллегорическое толкование ряда фрагментов Библии. А чего ради?

Однако позиция Церкви по отношению к теории Коперника и науке вообще не была монолитной. Кардинал Беллармино, к примеру, делал акцент на недоказанности гелиоцентрической теории. А Папа Урбан VIII — на недоказуемости любой научной теории. Урбана VIII не устраивала не сама по себе теория Коперника и даже не то, что кто-то предпочитал ее системе Птолемея, но то, как Галилей трактовал любую научную теорию. В глазах Урбана VIII Галилей был виновен не в том, что теории Птолемея он предпочитал теорию Коперника, а в том, что он посмел утверждать, будто научная теория (любая!) может описывать реальность и раскрывать реальные причинно-следственные связи, что, по мнению Верховного понтифика, прямо вело к тяжкой доктринальной ереси — отрицанию важнейшего атрибута Бога: Его всемогущества (Potentia Dei absoluta), а если вдуматься, то и Его всеведения. В силу этого он обвинялся Церковью в распространении формальной ереси, поскольку налицо все необходимые условия для такого обвинения: «error intellectus contra aliquam fidei veritatem» («ошибка разума против какой-либо истины веры», причем ошибка, допущенная по собственной воле, — «voluntarius»), а также отягчающее обстоятельство: «cum pertinacia assertus», то есть упорство в ереси.

Не существует, по глубокому убеждению Урбана, физически истинных (и, соответственно, физически ложных) — актуально или потенциально — утверждений и теорий. Есть теории, которые лучше «спасают явления» и которые делают это хуже, есть теории более удобные для вычислений и менее удобные, есть теории, в которых больше внутренних противоречий и в которых их меньше, и т.д. Урбан полемизировал не с Галилеем (точнее, не только с ним)! Он на заре того, что часто называют научной революцией Нового времени, вел диалог (разумеется, по обстоятельствам эпохи и своего статуса, с позиции силы и в теологических терминах), если можно так выразиться, с самой методологией зарождающейся классической науки. Галилей спасал атрибуты новой науки, Урбан — атрибуты Бога. Вот что лежало в основе процесса над Галилеем 1633 года.

Папа, стоя на позициях «теологического скептицизма», требовал от Галилея признания:

— необходимости учета наряду с естественной причинностью также «причинности» иного рода, а именно учета действия некой сверхъестественной (Божественной) «каузальности», причем речь фактически шла не просто об эксклюзивном нарушении Богом «обычного хода Природы», но о детерминации естественного хода вещей сверхъестественными факторами;

— принципиальной непознаваемости истинных причин природных явлений (а не только ограниченности человеческого понимания природной реальности).

Получалось, по Урбану VIII, что даже если существует единственная непротиворечивая теория, «спасающая» явления, то есть описывающая их так, как мы их наблюдаем, то ее истинность всё равно остается в принципе недоказуемой в силу догмата о Божественном всемогуществе, который фактически лишал любую теорию ее когнитивной значимости. Человеку не дано построить истинную «систему мира». Поэтому, если натурфилософское утверждение противоречит библейскому тексту и это противоречие оказывается неразрешимым для человеческого разума, в этом случае, по мнению Папы, следует отдать предпочтение теории, наилучшим образом согласующейся с текстом Священного Писания и с теологической традицией, ибо Библия является единственным источником достоверного знания.

Вместе с тем, хотя аргумент Урбана и был облечен в теологическую форму (что естественно для Верховного понтифика), он не является чисто богословским. Если рассуждать отвлеченно-логически, позиция Папы сводилась к следующему: сколько бы наблюдаемых данных ни свидетельствовало в пользу некоторой теории, всегда можно представить некий мир, в котором все эти наблюдения будут истинными, но теория — ложной. Галилей в принципе понимал это затруднение, но ученого смущало обращение Папы именно к сверхъестественному миру. И смущало Галилея это обстоятельство, разумеется, не в силу его якобы недостаточной крепости в вере, а в силу убежденности, что Бог не иллюзионист и не обманщик, что Он создал упорядоченный мир, явления которого подчинены определенным, математически выражаемым законам, и задача науки — постичь эти законы (историк философии, разумеется, сразу уловит здесь картезианскую тему и будет прав). Если же ход естественных явлений определяется сверхъестественными причинами, то тогда в «естестве» (то есть в Природе) не остается ничего «естественного».

Галилео Галилей родился в Пизе, в дворянской семье. Его отец Винченцо преподавал музыку (и разрабатывал ее математическую теорию), а также помогал семье жены в их небольшом бизнесе. Он желал своему сыну лучшей, чем их скромная, если не сказать бедная, жизни. Но вместо того, чтобы делать карьеру в бизнесе, как советовал ему отец, 17летний Галилео поступил в Пизанский университет, собираясь изучать медицину. Спустя четыре года он покинул университет без диплома, но с багажом знаний по математике и физике Аристотеля. Возвратившись домой к родителям, которые в то время жили во Флоренции, Галилео начал писать работы по математике, давать частные уроки и читать публичные лекции.

Он помогал своему отцу в музыкальных опытах со струнами различной длины, толщины и натяжения. Интересно, что основатель экспериментальной физики занимался опытами, похожими на первые известные количественные опыты ранних пифагорейцев, обнаруживших, что при целочисленном отношении длин струн у лиры повышается ее благозвучие.

Галилей познакомился с трудами Архимеда

Галилей познакомился с трудами Архимеда, переведенными на латинский язык в XVI веке. Это побудило его к изучению разделов статистической механики, например вопроса о центре тяжести тела. Благодаря небольшой работе, написанной на эту тему, он был временно назначен на должность профессора математики в Пизанском университете. Через три года в возрасте 28 лет он переехал в Падую для преподавания математики и астрономии. Галилей прожил там 18 лет, проделав большинство своих знаменитых работ по изучению движения тел.

Наблюдение и эксперимент Галилео Галилея

Книги Галилея демонстрируют современный подход к изучению природы. В древности очень ценились наблюдения, но не возникало идеи проведения эксперимента с определенной целью. Вспомним главу 2: Аристотель утверждал, что мы понимаем явление только в том случае, если знаем его особую причину, окончательную цель. Только зная «мотивацию», мы можем сказать, почему это случилось. Например, камень падает, потому что его цель — приблизиться к своему естественному положению, к центру Вселенной. По мнению Аристотеля, наблюдение случайных, а не специально созданных процессов важно для их понимания.
Современная наука, напротив, считает, что если известно начальное состояние системы и все действующие силы, то можно понять, каким будет последующее состояние, не предполагая какого-либо естественного конца. Эта причинная связь делает эксперимент эффективным средством изучения природы. Изменяя в эксперименте начальное состояние, можно изучить законы, связывающие причину с результатом. Важнейшей задачей эксперимента является проверка теории, пытающейся объяснить явление. Эксперимент и теория идут рука об руку в том смысле, что хорошая теория имеет практическое значение, поскольку способна предсказывать ход природных явлений в разных ситуациях. Если говорить о прикладном значении, то взять хотя бы телевизор: мы подтверждаем лежащую в его основе теорию каждый раз, когда нажимаем кнопку «Вкл.».

Основные результаты опытов Галилея в области динамики можно сформулировать в виде нескольких законов.

1. Свободное горизонтальное движение происходит с постоянной скоростью, без изменения направления.
В нашей повседневной жизни на Земле трение всегда останавливает движение любого тела, например катящегося по ровной поверхности шара. Но благодаря своим экспериментам и интуиции Галилей пришел к заключению, что шар никогда бы не остановился, если бы трение можно было полностью устранить, то есть если бы движение было «свободным».

2. Свободно падающее тело испытывает постоянное
ускорение.
Ускорением называют изменение скорости тела за единицу времени. У равномерно ускоряющегося тела, которое вначале было неподвижным, через некоторое время скорость V становится равной ускорению а, умноженному на время г (о = а1). Для тела, падающего у поверхности Земли, ускорение равно 9,8 м/с2. Через 1 секунду скорость тела будет равна 9,8 м/с, через 2 секунды — 19,6 м/с, и т. д. В результате исследований в колледже Мертон (Оксфорд) еще в XIV веке возникло предположение, что расстояние 5, пройденное равномерно ускоренным телом за время г, равно половине произведения ускорения на квадрат времени (5 = 1/2 аг2). Галилео показал, что эта формула верна, изучая движение шара, катящегося с малым ускорением вниз по наклонной плоскости. Экстраполируя этот опыт на случай вертикального движения, он пришел к выводу, что свободно падающее тело подчиняется этому же закону, то есть имеет постоянное (но большее) ускорение. Вернемся к ускорению 9,8 м/са. Через 1 секунду тело упадет на 4,4 м. Через 2 секунды оно уже пройдет расстояние 17,6 м, вчетверо большее, чем за первую секунду, и т. д.
3. Все тела падают одинаково быстро.
Результат, обычно приписываемый опыту Галилея, бросавшего предметы с наклонной Пизанской башни, в действительности был получен раньше датскобельгийским математиком Симоном Стевином. В 1586 году он заявил, что тела с различными массами падают с одинаковым ускорением. Галилей был согласен с этим мнением и мог попытаться провести подобный эксперимент с двумя плотными телами различной массы. Конечно, если бы можно было убрать воздух, то молоток и перо падали бы с одинаковой скоростью и одновременно упали бы на землю. Астронавты из экспедиции «Аполлон» на безвоздушной поверхности Луны доказали, что это действительно так.
4. Принцип относительности Галилея. Траектория и скорость движения тела зависят от системы отсчета, в которой они наблюдаются .
Одним из аргументов, которые приводились против вращения , было утверждение, что если бы Земля вращалась, то тело, брошенное с вершины башни, не должно было бы упасть прямо к подножию, поскольку поверхность вращающейся Земли должна немного передвинуться за время падения. Обоснованность этого аргумента можно проверить в аналогичной ситуации, бросив камень с верхушки мачты плывущего корабля. Отклонится ли траектория камня к корме корабля?

Французский философ Пьер Гассенди (15921655) проделал такой опыт и обнаружил, что камень всегда падает на палубу рядом с основанием мачты и никакого отклонения нет! Даже падая, объект перемещается вместе с кораблем. Галилей заключил, что наблюдатель, участвующий в равномерном движении, не может обнаружить это движение в эксперименте со свободным падением. Интересно, что, с точки зрения наблюдателя, стоящего на берегу, падающий камень движется по параболической траектории. Какая же из этих траекторий «настоящая» — прямая вертикальная линия или кривая парабола? Галилей говорил, что обе траектории правильные, так как они зависят от системы отчета, которую можно связать либо с берегом, либо с равномерно движущимся кораблем, в зависимости от положения наблюдателя.

Во времена Галилея важность этих законов движения определялась двумя обстоятельствами

Во времена Галилея важность этих законов движения определялась двумя обстоятельствами. Вопервых, они четко отрицали старые взгляды, основанные на физике Аристотеля. Во вторых, они помогали понять, что Земля может быть подвижной без каких либо драматических последствий кроме ежедневных восходов и заходов Солнца и других небесных светил. Атмосфера может двигаться вместе с Землей, не производя сильного ветра и не улетая в космос.

Галилей видео

Страница 4

Да, Кеплер поразительно продвинул вперед астрономическую науку.

Галилео Галилей.

Галилей родился в итальянском городе Пиза в 1564 году, значит, в год смерти Бруно ему исполнилось 36 лет, он был в полном расцвете сил и здоровья.

У молодого Галилея открылись необычайные математические способности, труды по математике он поглощал как занимательные романы.

В Пизанском университете Галилей проработал около четырех лет, и в 1592 году перешел на должность профессора математики в Падуанский университет, где оставался до 1610 года.

Невозможно передать все научные достижения Галилея, он был необычайно разносторонним человеком. Хорошо знал музыку и живопись, много сделал для развития математики, астрономии, механики, физики…

Достижения Галилея в области астрономии поразительны.

…Все началось с телескопа. В 1609 году Галилей услыхал, что где-то в Голландии появился прибор-дальновидец (так переводится с греческого слово “телескоп”). Как он устроен, никто в Италии не знал, было только известно, что его основа – комбинация оптических стекол.

Галилею с его удивительной изобретательностью этого оказалось достаточно. Несколько недель раздумий и опытов, и он собрал свой первый телескоп, состоявший из лупы и двояковогнутого стекла (сейчас по такому принципу устроен бинокль). Сначала прибор увеличивал предметы всего в 5-7 раз, а потом в 30 раз, и это было уже очень много по тем временам.

Величайшая заслуга Галилея в том, что он первым направил телескоп на небо. Что же он там увидел?

Редко на долю человека выпадает счастье открыть новый, еще никому не ведомый мир. За сотню с лишним лет до этого такое счастье испытал Колумб, когда впервые увидел берега Нового Света. Галилея называют Колумбом неба. Необычайные просторы Вселенной, не один новый мир, а бесчисленное множество новых миров открылось взору итальянского астронома.

Первые месяцы после изобретения телескопа, конечно, были счастливейшими в жизни Галилея, такими счастливыми, каких только может пожелать себе человек науки. Каждый день, каждая неделя несли что-нибудь новое… Все прежние представления о Вселенной рушились, все библейские рассказы о сотворении мира становились сказками.

Вот Галилей направляет телескоп на Луну и видит не эфирное светило из легких газов, как представляли его себе философы, а планету, подобную Земле, с обширными равнинами, с горами, высоту которых ученый остроумно определил по длине отброшенной ими тени.

А вот перед ним величавый царь планет – Юпитер. И что же оказывается? Юпитер окружен четырьмя спутниками, которые вращаются вокруг него, воспроизводя в уменьшенном виде Солнечную систему.

Труба направлена на Солнце (конечно, через закопченное стекло). Божественное Солнце, чистейший образец совершенства, покрыто пятнами, и их передвижение показывает, что Солнце вращается вокруг своей оси, как и наша Земля. Подтвердилась, и как быстро, догадка, высказанная Джордано Бруно!

Телескоп обращен на таинственный Млечный Путь, эту туманную полосу, пересекающую небо, и она распадается на бесчисленное множество звезд, дотоле недоступных взору человека! А разве не об этом говорил три с половиной столетия назад смелый провидец Роджер Бэкон? Всему приходит свое время в науке, надо только уметь ждать и бороться.

Нам, современникам космонавтов, трудно даже представить себе, какой переворот в мировоззрении людей произвели открытия Галилея. Система Коперника величественна, но мало понятна уму простого человека, она нуждалась в доказательствах. Теперь доказательства явились, их привел Галилей в книге с прекрасным названием “Звездный вестник”. Теперь каждый сомневавшийся мог посмотреть на небо в телескоп и убедиться в справедливости утверждений Галилея.

Исаак Ньютон.

Гениальный английский астроном и математик Исаак Ньютон открыл и математически обосновал наиболее важный и общий закон природы – всемирное тяготение. И в течение почти трех столетий считалось, что Вселенная существует и развивается по закону Ньютона.

Родился Исаак Ньютон в 1642 году. Он рос вялым, болезненным мальчиком и в детстве не проявлял особой склонности к учению. Сын небогатого фермера, он сначала кончил городскую школу, а потом поступил в университет, где и заслужил, как полагалось, ученые степени, сначала бакалавра, потом магистра. Уже годам к двадцати у него проявились огромные математические способности, а в 26-летнем возрасте он стал профессором Кембриджского университета; эту должность он занимал около тридцати лет.

Методы высшей математики, созданные Ньютоном и Лейбницем, позволили астрономии, механики, физике и другим точным наукам двигаться вперед намного быстрее, чем было раньше.

“Сила притяжения двух тел прямо пропорциональна их массам”.

“Сила притяжения двух тел обратно пропорциональна квадрату расстояния”.

Вот так математически выражается закон всемирного тяготения Ньютона.

Вся небесная механика основана на Ньютоновском законе всемирного тяготения. Вытекают из него и законы Кеплера.

Ньютон много занимался оптикой. Он нашел, что свет распространяется по прямым линиям, называемым лучами. Он открыл разложение солнечного света на цвета спектра, этим разложением объясняется явление радуги. Ньютон доказал, что сила света обратно пропорциональна квадрату расстояния от источника света. Опять-таки это значит, что если одна стена отстоит от лампы вдвое дальше, чем другая, она освещена вчетверо слабее.

Ньютон прожил долгую спокойную жизнь. За свои научные заслуги он был избран членом, а потом президентом Лондонского Королевского общества (Английская Академия наук). Король пожаловал ему титул “сэра”, что означало возведение его в дворянское звание.

Ньютон умер в 1727 году. Его торжественно похоронили в Вестминстерском аббатстве – усыпальнице всех выдающихся людей Англии. На его могильном памятнике высечена горделивая надпись:

“Да радуются смертные, что на земле существовало такое украшение человеческого рода!”

Астрономические открытия последних веков.

В продолжении многих тысячелетий люди считали, что Солнечная система – нечто незыблемое. Установленное богом или природой навсегда. В Солнечной системе насчитывалось Солнце и семь планет – Меркурий, Венера, Земля, Луна (строго говоря, Луну планетой называть нельзя, это – спутник Земли), Марс, Юпитер, Сатурн.

Только в 1781 году семья известных людям планет увеличилась на одну: был открыт Уран. Честь открытия Урана принадлежит замечательному английскому астроному Вильяму Гершелю (1738 – 1822).

После открытия Урана астрономы в течении нескольких десятилетий думали, что это последняя, “крайняя”, как говорят, планета Солнечной системы.

Но Леверье вошел в историю астрономии как открыватель Нептуна. Нептун, восьмая по счету планета, удален от Солнца на 4,5 миллиарда километров. Это составляет тридцать так называемых астрономических единиц (для измерения не слишком больших расстояний в космосе за единицу принимают расстояние от Земли до Солнца – 149 500 000 километров). По закону Ньютона Нептун освещен Солнцем в 900 раз слабее, чем Земля.

Год Нептуна равен почти 165 земным годам. С момента его открытия на Нептуне на прошло еще и одного года.

В 1930 году была открыта девятая планета Солнечной системы – Плутон (у римлян Плутон был богом подземного царства). Плутон отстоит от Солнца на сорок астрономических единиц, освещается слабее Земли в 1600 раз и делает один оборот вокруг центрального светила за 250 земных лет.

Есть ли планеты за Плутоном? Ученые не отрицают такой возможности. Но если такие планеты и существуют, то обнаружить их будет очень трудно. Ведь они удалены от Солнца на многие миллиарды километров, обращаются вокруг него за сотни лет, и свет их чрезвычайно слаб.

Но наука идет широкими шагами, появляются новые методы исследования, все более остроумные и мощные, и не исключено, что в ближайшие десятилетия астрономам снова придется перебирать списки греческих и римских богов, чтобы выбрать подходящие имена для новых членов Солнечной системы.

Еще до открытия Урана астрономам пришлось включить в состав Солнечной системы новые небесные тела – кометы. Сколько комет в солнечной системе? Люди этого не знают и никогда не узнают, потому что каждый год из глубин небесного пространства к нам приходят все новые и новые кометы. Появившись в окрестностях Солнца, выпустив длинный хвост из газов, они остаются доступны наблюдениям в продолжение нескольких лет, месяцев, а потом уходят в глубь Космоса, чтобы вернуться через десятки, сотни, а может быть и тысячи лет.

Поскольку фраза «Eppur si muove» не была произнесена, ей можно придавать самый различный смысл. Здесь нет сдерживающего соображения о смысле, который придавал фразе тот, кто ее произнес. Если сама фраза недостоверна, нужно, чтобы вкладываемый в нее смысл был исторически достоверным, т. е. действительно характеризовал идеи Галилея, высказанные после процесса 1633 г., и связь этих идей с осужденным «Диалогом».

Чтобы увидеть основную связь «Бесед» и «Диалога», чтобы увидеть в «Беседах» более общее и последовательное выражение идей, высказанных в «Диалоге», следует остановиться на проблеме бесконечности в двух основных книгах Галилея. Мы увидим тогда, что «Диалог» содержал в себе - implicite - мысль о бесконечном множестве точек, в которых определено движение частицы, и эту же мысль содержат уже в более явной форме «Беседы».

Не только в более явной форме. Наиболее существенным служит изменение самого понятия бесконечности. В «Беседах» это понятие стало логически замкнутым. Такое понятие бесконечности содержалось в учении Галилея о равномерно-ускоренном движении. Мы подойдем к нему, начав издалека - с концепции бесконечности в физике Аристотеля. Речь об этом уже шла, но теперь нам понадобится несколько более подробное изложение вопроса.

Начнем с понятия бесконечности как результата сложения конечных величин. Вводя это понятие, Аристотель сразу же отбрасывает бесконечность пространства. Но время - бесконечно. С указанным различием связаны понятия актуальной и потенциальной бесконечности. Аристотель отвергает возможность чувственно воспринимаемого бесконечного по размерам тела (актуально бесконечного тела), но допускает существование потенциальной бесконечности. Ее нельзя понимать в том смысле, в каком, например, статуя потенциально содержится в меди. Такой взгляд означал бы, что потенциальная бесконечность в конце концов превращается в актуальную. Потенциально бесконечное все время остается конечным и все время меняется, причем этот процесс изменения может продолжаться как угодно долго.

«Вообще говоря, бесконечное существует таким образом, что всегда берется иное и иное, и взятое всегда бывает конечным, но всегда разным и разным» .

Актуальная бесконечность - это бесконечные размеры тела в тот момент, когда оно фигурирует как чувственно воспринимаемый объект. Иными словами, это бесконечное пространственное расстояние между пространственными точками, связанными в единый объект в некоторый момент времени. Это - чисто пространственное, одновременное многообразие. Таким одновременным многообразием бесконечных размеров реальное тело, по мнению Аристотеля, не может быть. Реальным эквивалентом бесконечности может быть бесконечное движение, процесс, происходящий в бесконечном времени и состоящий в бесконечном возрастании некоторой величины, все время остающейся конечной. Таким образом, реальным эквивалентом обладает понятие потенциальной бесконечности, протекающей во времени. Нет бесконечного «теперь», но есть бесконечная последовательность конечных «теперь».

Итак, аристотелева концепция потенциальной бесконечности и отрицание актуальной бесконечности связаны с высказанным в «Физике» и других трудах Аристотеля представлением о пространстве и времени и их связи. Актуальная бесконечность - это некоторая обладающая реальным физическим бытием величина, достигшая бесконечного значения в данный момент. Если выражение «данный момент» понимать буквально, то под актуально бесконечным объектом следует подразумевать мир, существующий в течение мгновения, иначе говоря, пространственное многообразие. Аристотель, говоря об актуальной бесконечности, имеет обычно в виду бесконечное пространство, вернее, бесконечную протяженность реального чувственно постигаемого тела. Отрицание актуальной бесконечности связано с физической идеей - отрицанием бесконечности мира в пространстве и бесконечности самого пространства. Напротив, потенциальная бесконечность развертывается во времени. Каждое конечное значение возрастающей величины связано с некоторым «теперь», и это значение, оставаясь конечным, меняется по мере того, как меняется «теперь».

Как уже говорилось, у Аристотеля не было и физических эквивалентов бесконечности как результата деления целого на части. Движение тела непрерывно, но физика Аристотеля не рассматривает его от точки к точке и от мгновения к мгновению. Для Аристотеля в точке и в мгновение ничего не происходит и ничего не может произойти. У него нет ни мгновенной скорости ни мгновенного ускорения. Движение определяется не этими инфинитезимальными понятиями, а схемой естественных мест и однородных сферических поверхностей.

Для Галилея двигаться - значит двигаться от точки к точке и от мгновения к мгновению. Поэтому «Eppur si muove» имеет, помимо прочего, инфинитезимальный смысл: Земля движется, все тела Вселенной движутся из одной точки в другую, и их движение определяется законом движения, связывающим между собой мгновенные состояния движущегося тела.

Именно это инфинитезимальное «Eppur si muove» раскрывается в наиболее полной и логически замкнутой форме в «Беседах» - в учении о равномерно ускоренном движении.

После этих предварительных замечаний можно перейти к более систематическому изложению представлений о бесконечности у Галилея. Мы начнем с бесконечно большого как результата сложения конечных величин, с бесконечно большой вселенной. В «Беседах» о ней не говорится, и здесь придется вернуться к «Диалогу». Затем мы остановимся на понятии бесконечности как результата деления целого на части, но уже не в теории вещества, как это было в предшествующей главе, а в теории движения. При этом в центре внимания будет стоять проблема позитивного определения бесконечности и его связь с концепцией равномерно ускоренного движения. В заключение - несколько слов о той неаристотелевой логике, которая оказалась необходимой для перехода к инфинитезимальной картине движения.

Идея бесконечно большой вселенной никогда не высказывалась Галилеем в определенной однозначной форме. Так же как идея конечного звездного острова в бесконечном пустом пространстве. Так же как идея конечного пространства.

Вспомним «Послание к Инголи», в котором Галилей объявляет неразрешимым вопрос о конечности или бесконечности мира .

В «Диалоге» Галилей иногда упоминает о центре конечной звездной сферы. Но всегда с оговорками. В беседе первого дня, после замечаний о гармонии круговых движений, Сальвиати говорит: «Если можно приписывать вселенной какой-нибудь центр, то мы найдем, что в нем помещается скорее Солнце, как мы убедимся из дальнейшего хода рассуждений» .

Но Галилея интересуют не границы вселенной - понятие, непредставимое и чуждое всему строю и стилю «Диалога», а центр вселенной. Если такой центр существует, в нем находится Солнце.

Конечно, понятие центра теряет смысл без понятия ограниченной звездной сферы. Поэтому Галилей часто приближается к такому понятию. Когда Симпличио вынужден сам рисовать на бумаге гелиоцентрическую схему, Сальвиати в заключение спрашивает: «Что же мы теперь сделаем с неподвижными звездами?». Симпличио помещает их в сфере, ограниченной двумя сферическими поверхностями, с центром - Солнцем. «Между ними я поместил бы все бесчисленное множество звезд, но все же на разной высоте, это могло бы называться сферой вселенной, заключающей внутри себя орбиты планет, уже обозначенные нами» .

В дальнейшем обсуждается вопрос о размерах вселенной. Перипатетики находили, что система Коперника обязывает приписывать вселенной слишком большие масштабы. В ответ Сальвиати говорит об относительности масштабов:

«Теперь, если бы вся звездная сфера была одним сияющим телом, то кто не поймет, что в бесконечном пространстве можно найти такое большое расстояние, с которого вся светящаяся сфера покажется совсем маленькой, даже меньше того, чем нам кажется сейчас с Земли неподвижная звезда?»

Но и эта схема конечного звездного острова в бесконочном пространстве представляет собой условное допущение.

В беседе третьего дня Сальвиати требует от Симпличио ответа: что он подразумевает под центром, вокруг которого обращаются другие небесные тела?

«Под центром я понимаю центр вселенной, центр мира, центр звездной сферы, центр неба», - отвечает Симпличио .

Сальвиати сомневается в существовании такого центра и спрашивает Симпличио, что находится в центре мира, если таковой центр существует.

«Хотя я и мог бы на вполне разумных основаниях поднять спор о том, существует ли в природе такой центр, так как ни вы, ни кто-либо другой не доказали, что мир конечен и имеет определенную форму, а не бесконечен и неограничен, я уступаю вам пока, допуская, что он конечен и ограничен сферической поверхностью, а потому должен иметь свой центр, но все же следует посмотреть, насколько вероятно, что Земля, а не другое тело, находится в этом центре» .

Существование центра вселенной - фундаментальное утверждение Аристотеля. Если бы наблюдения заставили отказаться от геоцентрической системы, Аристотель сохранил бы центр мира, но поместил бы в нем Солнце.

«Итак, начнем опять наше рассуждение сначала и примем ради Аристотеля, что мир (о величине которого, кроме неподвижных звезд, у нас нет никаких доступных чувству показаний) есть нечто такое, что имеет сферическую форму и движется кругообразно и по необходимости имеет, принимая во внимания форму и движение, центр, а так как, кроме того, мы достоверно знаем, что внутри звездной сферы существует много орбит, одна внутри другой, с соответствующими звездами, которые также движутся кругообразно, то спрашивается, чему более разумно верить и что более разумно утверждать, то ли, что эти внутренние орбиты движутся вокруг одного и того же мирового центра или же что они движутся вокруг другого, очень далекого от первого?»

Почему Галилей, приближаясь к границам вселенной, теряет обычную энергию и определенность аргументов, почему язык его становится бледным и в изложении начинает проглядывать несвойственное Галилею равнодушие к предмету спора?

Галилей не хочет уходить в области, где бесконечно малыми становятся не только Земля, но и звездное небо, которое он увидел в 1610 г., - мир Медицейских звезд, фаз Венеры, холмистого пейзажа Луны и т. д. Галилей не хочет уходить в область, где требуются уже не наглядно-качественные предпосылки математического метода, а сама математика бед «утренней» наглядно-представимой формы. В сущности, такого ухода и не требовала не только наука XVII в., но и вся классическая наука. Локальные критерии позволяли говорить об относительном движении (без появления сил инерции) и об абсолютном движении, не ссылаясь на абсолютную систему центра и границ вселенной. Весь интерес заключался в изучении того, что происходит в бесконечно малых областях пространства. В 1866 г. Риман говорил: «Для объяснения природы вопросы о бесконечно большом - вопросы праздные. Иначе обстоит дело с вопросами о неизмеримо малом. От той точности, с которой нам удается проследить явления в бесконечном малом, существенно зависит наше знание причинных связей. Успехи в познании механизма внешнего мира, достигнутые на протяжении последних столетий, обусловлены почти исключительно благодаря точности того построения, которое стало возможно в результате открытия анализа бесконечно малых и применения основных простых понятий, которые были введены Архимедом, Галилеем и Ньютоном и которыми пользуется современная физика» .

Не только по отношению к Галилею, но и по отношению ко всей науке до развития общей теории относительности (может быть, до некоторых космологических работ конца XIX в.) замечание Римана было справедливым. Конечные расстояния, разделенные на бесконечное множество частей, - вот что интересовало и Галилея и всю классическую науку.

Как в этой проблеме модифицируются понятия актуальной и потенциальной бесконечности?

Они оказываются связанными с понятиями естественнонаучного закона и описывающей его функции.

Представление о естественнонаучном законе, однозначно связывающем элементы одного множества с элементами другого множества, развивалось параллельно с математическими идеями функции и ее производной. После того как появилось представление о пределе и о бесконечно малой как переменной величине, актуальная бесконечность, казалось, должна была исчезнуть из математики. Согласно взглядам Коши, бесконечно малая остается конечной в каждый момент (здесь момент, вообще говоря, уже не означает момента времени) и, проходя последовательно через все меньшие численные значения, становится и остается по абсолютной величине меньше любого заранее заданного числа, иными словами, она стремится к пределу, равному нулю. Подобное представление о бесконечно малой в не столь явной форме существовало уже в XVII-XVIII вв. Идее переменной величины, проходящей неограниченный ряд все меньших численных значений, отвечает понятие потенциальной бесконечности, поэтому развитие анализа бесконечно малых от Ньютона и Лейбница до Коши казалось направленным против актуальной бесконечности. И действительно, большинство математиков этого периода считали понятие актуальной бесконечности неправомерным.

Однако актуальная бесконечность, по существу, сохранилась в той концепции анализа, которая появилась в неявной форме в XVII в. и достигла высшей точки развития в работах Коши. Понятие функции предполагает существование актуально-бесконечного множества. Одна величина находится в функциональной зависимости от другой величины, т. е. существуют два множества, в которых каждому элементу одного множества соответствует некоторый элемент другого множества. Эти множества могут быть бесконечными. Мы не пытаемся задать эти множества, последовательно увеличивая число известных нам элементов. Здесь понятие бесконечности возникает иным путем - не счетным, а логическим. Соответствие между двумя множествами, возможность сопоставить элементу одного множества элемент другого множества гарантируются некоторым законом, с помощью которого мы находим значение функции, т. е. элемент, соответствующий данному элементу рассматриваемого множества значений независимой переменной. Бесконечному ряду этих значений может соответствовать бесконечный ряд элементов второго множества. Бесконечность означает в данном случае неограниченную возможность прибавления к конечному числу констатаций соответствия все новых и новых констатаций. Таким образом, перед нами потенциальная бесконечность. Но мы можем определить бесконечность области, на которой опреде-лена функция, вовсе не таким путем. Мы берем не значения независимой переменной и функции, а вид функции, который как бы заранее определяет все соответствия между множествами в пределах области, где элементам одного множества но определенному закону соответствуют элементы другого множества.

Естественнонаучный закон - прообраз актуальной бесконечности, определенной не пересчитыванием (невозможным!) элементов бесконечного множества. Новое понятие актуальной бесконечности было введено в математику Георгом Кантором. Канторовская бесконечность - актуальная бесконечность, не являющаяся исчисленным неисчислимым множеством. Исходная идея Кантора - это задание множества по содержанию. Множество может быть задано перечислением всех входящих в него элементов. Бесконечное множество не может быть задано таким способом. Но множество можно задать иначе, указав некоторые признаки, которыми должны обладать все элементы множества. Подобным образом, по содержанию, может быть задано и бесконечное множество.

Кантор сопоставляет два бесконечных множества. Если каждому элементу одного множества можно взаимно однозначным образом сопоставить элемент другого множества, то множества называются равномощными. Мощность заменяет собой число элементов в старом, необобщенном смысле, неприменимом к бесконечности.

В основе всей этой эволюции лежали математические эквиваленты понятия закона, связывающего один бесконечный ряд величин с другим бесконечным рядом величин, одно непрерывное многообразие с другим непрерывным многообразием. Прообразом подобных законов был закон падения тел, высказанный Галилеем в наиболее полной форме на страницах «Бесед».

Понятия равномерного и равномерно-ускоренного движения были довольно подробно разработаны номиналистами XIV в. Орем и другие говорили о равномерном движении и называли его «униформным». Номиналисты говорили и о неравномерном («диформном») движении и, наконец, об униформно-диформном, т. е. равномерно ускоренном движении.

Отношение идеи Галилея к идеям номиналистов XIV в. примерно таково же, как отношение «Гамлета» к легенде о датском принце, существовавшей задолго до Шекспира. Последний вложил в рамку старой фабулы этическую программу (и этические противоречия) новой эпохи. Галилей вложил в одно из понятий схоластики XIV в. основную программу (и основные противоречия) новой концепции природы. Он заявил, что основа реальных движений - свободное падение тел - это и есть униформно-диформное движение номиналистов XIV в.

В этой характеристике: «униформно-диформное», «равномерно ускоренное» акцент - на первом слове. Это легко показать.

Галилей пришел к количественному закону падения тел в Падуе. 16 октября 1604 г. он писал Паоло Сарпи:

«Рассуждая о проблемах движения, я искал абсолютно бесспорный принцип, который мог бы служить исходной аксиомой при анализе рассматриваемых случаев. Я пришел к предложению достаточно естественному и очевидному, из которого можно получить все остальное, а именно: пространство, проходимое при естественном движении, пропорционально квадрату времени и, следовательно, пространства, проходимые в последовательные равные интервалы времени, будут относиться как последовательные нечетные числа. Принцип же состоит в следующем: тело, испытывающее естественное движение, увеличивает свою скорость в той же пропорции, что и расстояние от исходного пункта. Если, например, тяжелое тело падает из точки a по линии abcd , я предполагаю, что градус скорости в точке c так относится к градусу скорости в точке b , как расстояние ca к расстоянию ba . Подобным же образом, далее, в d тело приобретает градус скорости, настолько больший, чем в с, насколько расстояние da больше, чем расстояние ca » .

Впоследствии Галилей связал скорость не с пройденным расстоянием, а с временем. Но здесь еще более существенна другая сторона дела.

А. Койре обратил внимание на характерную особенность приведенного отрывка. Галилей нашел количественную формулу закона. И тем не менее он ищет дальше. Он ищет более общий логический принцип, из которого вытекает закон падения. Уже одного этого достаточно, говорит Койре, чтобы опровергнуть тезис Маха о «позитивизме» Галилея .

Но какова природа этого более общего принципа?

Галилей ищет в природе линейные отношения. Он находит их для движения тела, предоставленного самому себе и движущегося равномерно. Расстояние, пройденное таким телом, пропорционально времени. Но вот перед Галилеем ускоренное движение. Здесь нарушена линейная связь между временем и пройденным расстоянием. Тогда Галилей предполагает, что «градус скорости» линейным образом зависит от времени, скорость увеличивается пропроционально времени. В первом случае независимой от движения, постоянной, инвариантной была скорость, во втором случае - ускорение. В случае неравномерного ускорения Галилей нашел бы инвариантную величину и связал бы ускорение линейным отношением с временем. Но для этого не было физических прообразов.

Отмеченная особенность письма к Сарпи очень характерна. По сравнению с законом изменения скорости более общим и исходным служит закон неизменности ускорения. Но в этих характерных для Галилея поисках заложена основная идея дифференциального представления о движении и относительности движения.

В «Беседах» теория равномерно-ускоренного движения изложена систематически. В течение третьего и четвертого дней Сальвиати, Сагредо и Симпличио читают латинский трактат Галилея «О местном движении» и обсуждают его содержание. Этим приемом Галилей включает в текст «Бесед» написанное ранее систематическое изложение своей теории.

Прежде всего отметим самое главное в определении равномерного движения, - самое главное с точки зрения генезиса дифференциального представления о движении.

Определение равномерного движения таково:

«Движением равномерным или единообразным я называю такое, при котором расстояния, проходимые движущимся телом в любые равные промежутки времени, равны между собою» .

К этому определению Галилей дает «Пояснение», в котором подчеркивается слово «любые», относящееся к промежуткам времени:

«К существовавшему до сего времени определению (которое называло движение равномерным просто при равных расстояниях, проходимых в равные промежутки времени) мы прибавили слово «любые», обозначая тем какие угодно равные промежутки времени, так как возможно, что в некоторые определенные промежутки времени будут пройдены равные расстояния, в то время как в равные же, но меньшие части этих промежутков пройденные расстояния не будут равны» .

Приведенные строки означают, что какой бы малый промежуток времени (и, соответственно, отрезок пути) мы ни взяли, определение равномерного движения должно оставаться справедливым. Если перейти от определения к закону (т. е. указать условия, при которых осуществляется определенное только что движение, например, «тело, предоставленное самому себе, движется равномерно»), то действие закона относится к сколь угодно малым интервалам времени и отрезкам пути.

Из «Пояснения» видно, что деление времени и пространства на сколь угодно малые части имеет смысл только потому, что возможны изменения скорости. Равномерное движение определяется для любых, в том числе бесконечно малых интервалов, потому что оно является негативным случаем неравномерного движения. Отсюда и вытекает, что деление времени и пути на бесконечное число частей, в которых сохраняется одно и то же отношение пространства к времени, антиципирует ускорения.

Переходя к естественному ускоренному движению - падению тел, Галилей разъясняет, почему рассматривается именно этот конкретный случай ускоренного движения.

«Хотя, конечно, совершенно допустимо представлять себе любой вид движения и изучать связанные с ним явления (так, например, можно определять основные свойства винтовых линий или конхоид, представив их себе возникающими в результате некоторых движений, которые в действительности в природе не встречаются, но могут соответствовать предположенным условиям), мы тем не менее решили рассматривать только те явления, которые действительно имеют место в природе при свободном падении тел, и даем определение ускоренного движения, совпадающего со случаем естественно ускоряющегося движения. Такое решение, принятое после долгих размышлений, кажется нам наилучшим и основывается преимущественно на том, что результаты опытов, воспринимаемые нашими чувствами, вполне соответствуют разъяснениям явлений» .

Нарастание скорости происходит непрерывно. Таким образом, в каждый интервал времени тело должно обладать бесконечным множеством различных скоростей. Они, говорит Симпличио, никогда не могут быть исчерпаны. Эту древнюю апорию Галилей разрешает ссылкой на бесконечное число мгновений, соответствующих каждой степени скорости. Сальвиати отвечает на. замечание Симпличио:

«Это случилось бы, синьор Симпличио, если бы тело двигалось с каждой степенью скорости некоторое определенное время, но оно только проходит через эти степени, не задерживаясь более чем на мгновенье, а так как в каждом даже самом малом промежутке времени содержится бесконечное множество мгновений, то их число является достаточным для соответствия бесконечному множеству уменьшающихся степеней скорости» .

Галилей дает очень изящное и глубокое доказательство непрерывности ускорения - бесконечно малой величины интервалов, в которых скорость обладает определенным значением. Если бы тело сохраняло неизменную скорость в течение конечного времени, оно бы сохраняло ее и дальше.

«Предположив возможность этого, мы получим, что в первый и последний момент некоторого промежутка времени тело имеет одинаковую скорость, с которой и должно продолжать движение в течение второго промежутка времени, но таким же образом, каким оно перешло от первого промежутка времени ко второму, оно должно будет перейти и от второго к третьему, и т. д., продолжая равномерное движение до бесконечности» .

Представление о мгновенной скорости, подчеркнем еще раз, вытекает из ускорений. Равномерное движение само по себе не требует отказа от старой концепции: скорость - это частное от деления конечного отрезка на конечное время. По существу, Галилей делит пространство, равное нулю, на время, равное нулю. Это тоже вопрос, адресованный будущему. Ответ был дан теорией пределов и понятием предельного отношения пространства к времени.

Рассматривать движение в точке и в течение нулевой длительности - это значит очень далеко отойти от эмпиризма. Но концепция мгновенной скорости - отнюдь не платоновская концепция. Так же как мысль о движении предоставленного себе тела. Так же как мысль о падении тела в отсутствие среды. Во всех этих случаях отрицания непосредственной эмпирической очевидности Галилей исходит из идеальных процессов, которые можно в каких-то иных явлениях увидеть, осязать, вообще воспринимать чувствами. Движение Земли нельзя увидеть, наблюдая полет птиц, перемещение облаков и т. д., но его можно увидеть, как думал Галилей, в явлениях приливов, т. е. в случае ускорения. Нельзя увидеть и даже представить себе скорость в точке и в течение мгновения. Но можно увидеть результат изменения таких мгновенных скоростей.

Путь от идеальных конструкций к эмпирически постигаемым результатам - это путь от скорости к ускорению, т. е. переход к производной высшего порядка. Здесь - глубокий гносеологический исток тех подходов к дифференциальному методу, который мы находим в динамике Галилея.

Изложив свой знаменитый закон падения тел («если тело, выйдя из состояния покоя, падает равномерно-ускоренно, то расстояния, проходимые им за определенные промежутки времени, относятся между собой как квадраты времени» ), Галилей переходит к эмпирической проверке законов падения - движению наклонной плоскости и качанию маятника.

Вивиани рассказывает, что Галилей наблюдал качания люстр в пизанском соборе и это дало ему первый импульс для открытия изохронности качания маятников . При всей малой достоверности этого сообщения, быть может, Галилей действительно уже в Пизе заметил, что маятники качаются независимо от веса с одним и тем же периодом. Не исключено также, что эти размышления были как-то связаны с созерцанием произведений Бенвенуто Челлини - люстр пизанского собора. Здесь мы подходим к одному традиционному моменту, столь часто встречающемуся в биографиях ученых. Яблоко, упавшее перед взором Ньютона, продолжает традицию пизанской люстры. Можно думать, что и люстра и яблоко представляют некоторый интерес для психологии творчества, а в конечном счете и эпистемологический интерес.

Нет нужды доказывать, что закон падения Галилея и закон тяготения Ньютона не были записью эмпирических наблюдений. Индуктивистские иллюзии здесь не требуют разбора, вряд ли кто-нибудь станет их сейчас защищать. Но указанные законы не были и априорными. Понятия, служившие исходным пунктом дедукции (и обеспечивавшие механике Галилея и механике Ньютона то, что Эйнштейн называл «внутренним совершенством), допускали в принципе экспериментальную проверку выводимых из них заключений. И этой принципиальной возможности соответствует характерная психологическая черта: исходные абстракции интуитивно ассоциируются с чувственными образами. И наоборот, чувственные восприятия интуитивно ассоциируются с абстрактными понятиями. В какой-то мере подобные интуитивные ассоциации свойственны научному творчеству всех эпох, но для Возрождения и барокко, и для Галилея в особенности, они более характерны, чем для последующего развития науки. Абстрактный образ сложения двух движений Земли ассоциировался у него с зрительным образом адриатического прилива. В свою очередь, абстрактный подтекст непосредственных впечатлений вызывает то впечатление теоретической значительности, которое остается от любого описания явлений в сочинениях и письмах Галилея.

Это относится к описанию самых простых, привычных явлений и в особенности технических операций (нужно ли еще раз вспоминать венецианский арсенал!).

Через три столетия после рождения Галилея русский мыслитель написал великолепную формулу: «Природа не храм, а мастерская». У Галилея природа - это совокупность тел, движущихся по законам, которые демонстрируются в мастерских (конечно, в XIX в. «природа - мастерская» имело несколько иной смысл). Но для Галилея и мастерская была «природой» - она служила отправным макетом картины мира. Впрочем, в этом смысле «мастерской-природой» оказывался и реальный храм - пизанский собор.

Качание маятника - любого маятника, в том числе люстры в соборе, - показывает, что от тяжести качающегося тела не зависит время прохождения описываемой им дуги. Отсюда следует независимость скорости падения от различий в тяжести падающего тела. Первоначально Галилей для экспериментального доказательства закона падения пользовался наклонной плоскостью . Замедляя падение, наклонная плоскость сводила к минимуму сопротивлению воздуха. Чтобы свести к минимуму трение, Галилей заменил падение тела по наклонной плоскости падением тела, подвешенного на нити. Исследование качания маятника было основой общей трактовки проблемы колебаний и акустических проблем.

Подведем некоторые итоги, относящиеся к понятиям негативной и позитивной бесконечности.

Равномерное Движение придает физический смысл понятию бесконечности как результата деления конечной величины. Тело сохраняет свою мгновенную скорость, которую мы сейчас понимаем как предел отношений приращения пути к приращению времени при стягивании последнего в мгновенье. Эта констатация связана с определением пространства - с его однородностью. Мы приписываем пространству интегральное свойство однородности, которое выражается в дифференциальном законе сохранения мгновенной скорости в каждой точке. Приписывая пространству интегральную закономерность, определяющую ход событий в каждой точке, мы рассматриваем пространство как заданное, актуально бесконечное множество точек.

Но, очевидно, подобное негативное определение поведения тела в последовательных точках его пути в последовательные мгновенья имеет смысл только в том случае, если оно антиципирует позитивное определение. Закон инерции является дифференциальным законом только в качестве частной негативной формы закона ускорения. Если мгновенные скорости тела в различных точках не могут отличаться одна от другой, то нет смысла вводить понятие мгновенной скорости.

Закон равномерного ускорения требует определения скорости как предела отношения приращения пути к приращению времени. Тем самым вводится дифференциальное представление движения, и путь движущейся частицы оказывается состоящим из точек, для каждой из которых задана вполне определенная характеристика. Она зависит от интегральных условий области, где определен закон изменения скорости, и эта область оказывается актуально бесконечным множеством точек. Теперь и движение по инерции требует дифференциального представления.

Возможность ускорений приводит к дифференциальному представлению движения по инерции, постоянство скорости становится дифференциальной действующей закономерностью, через которую действует интегральная закономерность, превращающая однородное пространство в актуально бесконечное множество точек. Очевидно, такой взгляд на движение по инерции антиципирует возможность ускорений.

Теперь следует обратить внимание на характерный для Галилея переход от того, что было здесь названо позитивной бесконечностью, к негативной бесконечности.

Выше, по поводу письма к Сарпи о равномерно ускоренном движении, говорилось, что Галилей хотел вывести закон изменения скорости из более общего, по его мнению, принципа инвариантности ускорения при неравномерном движении в его наиболее простой форме.

Что означает такая тенденция для проблемы позитивной и негативной бесконечности?

Непрерывное пространство, в котором каждая точка характеризуется одной и той же скоростью, проходящей через точку частицы, представляет собой негативно определенное бесконечное множество. В нем нет выделенных точек, отличающихся одна от другой поведением проходящей частицы. Под поведением частицы здесь подразумевается ее скорость.

Теперь возьмем пространство, в котором частица движется с равномерным ускорением. Скорость меняется, и каждая точка отличается от другой по поведению частицы, если поведение означает по-прежнему скорость. Но Галилей считает наиболее общим принципом бытия негативную бесконечность, инвариантность некоторой физической величины, некоторых пространственно-временных соотношений при движении. Именно в такой инвариантности он видит ratio мира, его гармонию. Движение не нарушает порядка в мире: оно сохраняет незыблемыми некоторые соотношения. Поэтому оно относительно. В противовес статической гармонии Аристотеля выдвигается динамическая гармония. Подобная идея лежит в основе галилеевой борьбы за гелиоцентризм, она же, как мы видим, определяет ход мысли в «Беседах».

Падающее тело не сохраняет неизменной скорости. Точки, из которых состоит траектория падающего тела, отличаются одна от другой, и мгновенье отличается от мгновенья по мгновенной скорости частицы. Почему же мир не становится хаосом, а остается космосом - упорядоченным множеством элементов?

Галилей переходит от скорости к ускорению. В простейшем случае неравномерного движения, в случае падения тел, ускорение остается одним и тем же для бесконечного множества точек и мгновений. В этом проявляется закон движения.

Он выражается в существовании двух множеств - бесконечного множества мгновений и бесконечного множества точек, в каждой из которых находится движущаяся частица в заданный момент. Если задано мгновенье, мы можем определить точку, в которой сейчас находится частица. Движение точки определяется дифференциальным законом.

Геометрическим законом определяется и изменение направления линии по сравнению с прямой в приведенной в предыдущей главе замечательной реплике Сальвиати: «чтобы сразу перейти к бесконечному числу перегибов линии, нужно изогнуть ее в окружность». Эта реплика - совершенно отчетливая формулировка фундаментальнейшей идеи классической науки. Она перекликается с весьма различными по характеру конструкциями будущего. Причем не только по содержанию, но и по тому торжеству геометрического архимедова духа, которым проникнута реплика Сальвиати.

Через два столетия это торжество вызвало у представителя совсем другой, совсем не архимедовой традиции весьма явное изменение тона философской речи.

В разделе «Количественная бесконечность» (Die quantitative Unendlichkeit) «Науки логики» (Wissenschaft der Logik) Гегель, вслед за Кантом, вспоминал известное стихотворение Галлера о бесконечности:

«Ich haufe ungeheuere Zahlen
Gebürge Millionen auf,
Ich setze Zeit auf Zeit und Welt auf Welt zu Häuf,
Und wenn ich von der grausen Höh"
Mit Schwindeln wieder nach dir seh",
Ist alle Macht der Zahle, vermehrt zu tausend malen,
Noch nicht ein Teil von dir
Ich zich" sie ab, und du liegst ganz vor mir» .

(Я складываю огромные числа, целые горы миллионов, я нагромождаю время на время и миры на миры, и когда, с этой страшной высоты, с кружащейся головой, я снова возвращаюсь к тебе, вся громадная сила чисел, умноженная тысячекратно, еще не составляет части тебя. Я отбрасываю это и ты вся передо мной).

Кант называл эти стихи «описанием вечности, вызывающим содрогание», и говорил о головокружении перед величием бесконечности. Гегель приписывал головокружение скуке, вызванной бессмысленным нагромождением величин, - «дурной бесконечностью». Он придавал смысл лишь последней строке стихотворения Галлера («Я отбрасываю это и ты вся передо мной») Гегель говорил об астрономии, что она достойна изумления не вследствие дурной бесконечности, которой подчас гордятся астрономы, а напротив, «вследствие тех отношений меры и законов, которые разум познает в этих предметах и которые суть разумное бесконечное в противоположность указанной неразумной бесконечности» .

Критика пиетета по отношению к дурной бесконечности представляет собой один из самых остроумных и ясных разделов, на которых читатель отдыхает от темных и тяжеловесных периодов «Wissenschaft der Logik».

Но что означает последняя строка стихотворения Галлера - неожиданный отказ от нагромождения все больших и больших величин и скачок к бесконечности, когда она оказывается перед нами («du liegst ganz vor mir»), легко, естественно, без усилий?

Мы перестаем сгибать линию в ста, тысяче, миллионе точек, чтобы получить многоугольник с бесконечным числом сторон. Мы сгибаем ее в окружность. Иначе говоря, мы задаем бесконечное множество изменений направления линии, указывая закон таких изменений (уравнение окружности). Это и есть великий скачок от мысли о перечислении элементов множества (включая тщетные попытки представить исчисленные элементы, неисчислимых множеств) к оперированию законами, - т. е. сопоставлениями однозначно связанных одно с другим бесконечных множеств. Бесконечность их выражает универсальность закона. Закон относится к бесконечному множеству случаев. Бесконечность этого множества - актуальная бесконечность, но, разумеется, здесь и речи нет о сосчитанной бесконечности. В естественнонаучном законе сопоставляются два множества: бесконечное множество некоторых механических, физических, химических и других условий (например, определенных распределений тяжелых масс) и множество величин, зависящих от этих условий (например, множество сил, действующих между тяжелыми массами).

Естественнонаучный закон осуществляется всегда и везде, где налицо причины, вызывающие указанные законоследствия . Это «всегда и везде», независимость закона от изменения пространственных координат и времени, постоянство действия закона представляет собой пока еще качественное, исходное понятие для ряда фундаментальных количественных понятий - преобразования, инвариантности, относительности.

Как мы теперь знаем, дифференциальные законы аналитической механики и физики исходят из предельных отношений пространства, времени и других переменных. Понятия предела, предельного перехода предельных отношений - это и есть расшифровка галилеевского скачка от трудностей, о которых говорил Симпличио, к неожиданному прямому представлению бесконечности.

Нетрудно видеть, что к этой же идее Галилея примыкает идея Кантора, который разрывает связь бесконечности со счетом и основывает ее на параллелизме и взаимно-однозначном соответствии между множествами.

Но бесконечность точек и мгновений, определяемых неизменным ускорением, оказывается негативной бесконечностью. Закон движения говорит о сохранении динамической переменной, точки и мгновения определяются одним и тем же значением этой переменной. Мы вновь можем говорить об однородности пространства: точки эквивалентны по поведению частицы (теперь это значит - по ее ускорению).

Как мы видели, для этого Галилею даже не нужно выходить за пределы кинетических представлений и учитывать динамическое взаимодействие тел. Тяжесть - причина равномерно-ускоренного движения - остается у Галилея чисто кинетическим понятием.

Тот же метод линеаризации закона движения с помощью перехода к иной динамической переменной может быть применен и дальше. Если тело движется с переменным ускорением, то в простейшем (для этого нового класса) случае остается постоянным ускорение ускорения. У Галилея уже готов набор того, что мы бы теперь назвали производными пространства по времени: первая производная (скорость), вторая производная (ускорение) и т. д.

Иерархия аналогичных понятий была уже у парижских номиналистов XIV в. (особенно у Орема) и у непосредственных предшественников Галилея в XVI в. Но у Галилея мы встречаем отчетливое ударение на непрерывности изменения динамических переменных движущегося тела.

Все же переход от скоростей к ускорениям (от позитивной бесконечности к негативной) еще очень далек от иерархии производных, от понятий дифференциального и интегрального исчисления. Здесь, как и везде, труды Галилея - это не арсенал математического оружия, а только строительная площадка, где сооружается такой арсенал.

И, как везде, именно это и делает творчество Галилея особенно интересным сейчас, когда приближается (отчасти началась) перестройка арсенала. Причем творчество Галилея в его конкретной исторической обстановке. В таком аспекте видна первоначальная парадоксальность исходных концепций классической науки, тех концепций, которые впоследствии казались очевидными.

Выше говорилось об эмпирической (противоречит привычным наблюдениям) и логической (противоречит привычной теории) парадоксальности исходных фактов при построении новой физической теории. Равная скорость падения различных по весу тел была парадоксальной в обоих смыслах. Так же как непрекращающееся движение предоставленного себе тела. Никто не наблюдал ни движения тела, полностью предоставленного самому себе, ни падения тел в абсолютной пустоте. Логическая парадоксальность также была налицо в обоих случаях. И движение, не поддерживаемое средой, и падение, не задерживаемое ею, противоречили аристотелевой физике.

Мысль о логической парадоксальности галилеевой концепции падения тел может вызвать возражения. Ведь логика сохраняется при изменении исходных посылок, она не имеет, как это обычно считают, онтологического характера, и из новых, не аристотелевых физических принципов можно получить соответственно новые выводы, пользуясь той же аристотелевой логикой. Отсюда следует, что равная скорость падения тел не является логически парадоксальной. Она противоречила физике Аристотеля, но не его логике.

Но все это в действительности не так. И теория равномерного движения, и теория равномерно-ускоренного движения, и выдвинутая Галилеем программа геометризации физики, и «архимедовские» тенденции в его творчестве, - все это означало переход к новой логике. От логики с двумя оценками - к логике с бесчисленным множеством оценок.

В самом деле. Применительно к проблеме частицы и ее положения в пространстве можно было обойтись логикой Аристотеля, с двумя оценками «истинно» и «ложно» и с исключенной иной, помимо этих двух, оценкой. Частица находится либо не находится в данной точке. Но если частица движется? Здесь сразу возникают парадоксы Зенона. Природа их - логическая. На вопрос: находится ли частица в данной точке, нельзя дать ни положительный, ни отрицательный ответ. Аристотеля это мало смущало. В его физике движение определяется положением точки в начальный момент и в конечный момент. Об этом уже говорилось. Новая концепция движения была иной. Ее отчетливо высказал Кеплер. Он писал: «Там, где Аристотель видит между двумя вещами прямую противоположность, лишенную посредствующих звеньев, там я, философски рассматривая геометрию, нахожу опосредствованную противоположность, так что там, где у Аристотеля один термин: «иное», у нас два термина: «более» и «менее»» .

Кеплерова «опосредствованная противоположность» может означать, что между каждыми «двумя вещами» (в концепции движения - между каждыми двумя значениями координат частицы) рассматривается бесчисленное множество «посредствующих звеньев» (промежуточных значений). Термины «больше» и «меньше» могут приобрести при этом метрический смысл: достаточно сопоставить бесконечное множество положений частицы числовому ряду. Но это сопоставление будет физически содержательным, если известен закон движения, определяющий положение частицы и изменение положения (скорость) от точки к точке и от мгновения к мгновению.

Если путь, пройденный телом, оказывается бесконечным множеством точек, в которых должно быть описано состояние частицы, если аналогичным образом время оказывается бесконечным множеством мгновений, то физическая теория уже не может ограничиться чисто логическими противопоставлениями типа: «тело находится в данный момент в своем естественном месте» и «тело не находится в своем естественном месте». Что соответствует в логике новому, дифференциальному представлению о движении?

Частица - субъект логического суждения, место частицы - предикат. Суждение состоит в приписывании частице определенного места. Оно, это суждение, может быть истинным или ложным. Но что такое бесконечное множество смежных точек, через которые проходит частица? Это - бесконечное, непрерывное предикатное многообразие, бесконечный ряд предикатов, которые бесконечно мало отличаются один от другого. Когда мы рассматриваем траекторию частицы в целом (в этом состоит интегральное представление о движении), можно считать эту траекторию одним предикатом частицы: частица обладает или не обладает такой-то определенной траекторией. Но в пределах дифференциального представления о движении, когда мы рассматриваем его от точки к точке, мы должны считать предикатом каждую точку, каждое положение частицы и характеризовать движение непрерывным предикатным многообразием. Соответственно, чтобы охарактеризовать движение частицы, нам понадобится не одна оценка «истинно», а бесконечное число таких оценок, потому что, описывая движение, мы утверждаем, что частица проходила через все точки на своей траектории. Каждая мыслимая траектория, через которую частица не проходила, становится бесконечным множеством предикатов, при приписывании которых данной частице мы нуждаемся в оценке «ложно», следовательно, нам понадобится бесконечное число и этих оценок. Если мы можем говорить с полной достоверностью о пребывании частицы в каждой точке траектории и об ее отсутствии во время описываемого движения во всех других точках пространства, то мы пользуемся бесконечным множеством оценок «истинно» и бесконечным множеством оценок сложно». Бесконечному множеству оценок «ложно» (оценок суждения о пребывании частицы в данной точке) соответствует бесконечное множество точек на кривых, полученных при вариации. Бесконечному множеству оценок «истинно» соответствует бесконечное множество точек на действительной траектории, определенной принципом наименьшего действия. Логику с таким числом оценок можно назвать бесконечно-бивалентной.

Это еще не математика, здесь еще нет нового алгоритма, но это уже открытая перед математикой дверь. Перед математикой бесконечно малых.

Теперь мы можем сделать из этих логических противопоставлений динамики Галилея и перипатетической динамики собственно исторический вывод. Он относится к психологическому эффекту и психологическим условиям дифференциального представления о движении.

Логические аргументы могут (тоже не без некоторой психологической перестройки) обосновать переход от одной физической концепции к другой. Но что делать, если сама логика должна измениться, чтобы новые физические идеи получили непротиворечивый смысл? В подобном случае психологическая перестройка гораздо существеннее и радикальнее, чем в том случае, когда одна физическая теория переходит в другую в рамках неизменной логики.

Нам трудно представить себе, какое интеллектуальное напряжение понадобилось, чтобы усвоить новый взгляд на движение. Логическая изощренность номиналистов была недостаточной. Вопрос мог быть решен апелляцией к опыту. К новому опыту, к опыту новых общественных кругов. И все это произошло чрезвычайно быстро, на глазах одного поколения.

Старая логика могла быть спасена при переходе к новой физике, если бы последней приписали только феноменологическое или условное значение. Собственно говоря, такой выход был указан уже Зеноном, когда он из противоречий (по существу, логических, неразрешимых без перехода к бесконечно-валентной логике) вывел отсутствие движения. Причем не феноменологического движения, а действительного. В XVII в. можно было объявить орбиты планет с центром - Солнцем условными геометрическими абстракциями. Тогда сохранялась статическая гармония неподвижных естественных мест, механика мгновенных скоростей и ускорений становилась условной, а вместе с ней - инфинитезимальное представление и новая логика.

Деятельность Галилея после «Диалога» и процесса 1633 г. была отказом от такого пути и выбором другого, включавшего новую астрономию, новую механику, новую математику и логику.

Прошло около десяти лет после героической смерти Бруно, и в 1610 г. по всему миру разнеслась весть о поразительных астрономических открытиях итальянского ученого Галилео Галилея .

Имя Галилея и до этого было известно ученым. прославился своими открытиями в физике и механике , но он с юных лет интересовался также астрономией и был убежденным сторонником учения Коперника.

Считал, что наблюдения и опыт - вернейшее средство познания природы. Поэтому в астрономии он придавал особенное значение наблюдениям неба.

Коперник, Бруно и их современники могли увидеть на небе только то, что доступно невооруженному глазу. был первым ученым, начавшим наблюдения неба при помощи построенных им зрительных труб.

Какими крохотными были эти трубы Галилея по сравнению с современными мощными телескопами, увеличивающими изображение в тысячи раз! Первая труба, с которой начал свои наблюдения, увеличивала только в три раза. Позднее ему удалось построить трубу с увеличением в тридцать два раза. Но какими волнующими, буквально потрясавшими современников были открытия, сделанные Галилеем при помощи этих самодельных инструментов!

Каждое из этих открытий было наглядным подтверждением учения гениального Николая Коперника . Наблюдая Луну, убедился, что на ней есть горы, равнины и глубокие впадины. А это означало, что лунная поверхность по своему устройству похожа на земную.

Открыл четыре спутника Юпитера, обращающиеся вокруг этой планеты. Это открытие неопровержимо доказало, что не только Земля может быть центром обращения небесных светил.

Наблюдая солнечные пятна, обнаружил , что они перемещаются по солнечной поверхности, и сделал вывод, что Солнце вращается вокруг своей оси. После этого легки было допустить, что вращение вокруг оси свойственно всем небесным телам, а не только Земле.

Но это было еще не все. Наблюдая звездное небо, убедился , что число звезд гораздо больше, чем может видеть невооруженный глаз.

Огромная белая полоса на небе - Млечный Путь - при рассмотрении ее в зрительную трубу отчетливо разделялась на отдельные звезды.

Так подтверждалась смелая мысль Бруно о том, что звезд - солнц - бесконечное множество, а значит, просторы Вселенной безграничны и неисчерпаемы.

Эти открытия Галилея были встречены восторженным удивлением современников. Вслед за Галилеем астрономы в разных странах начали наблюдать небо в астрономические трубы и полностью подтвердили открытия Галилея. Таким образом, для всех передовых людей становилось ясно, что правы Коперник и Бруно, что мнение о какой-то исключительной роли Земли в мироздании не выдерживает никакой критики.

Легко понять, какую бешеную злобу "отцов церкви" должны были вызвать открытия Галилея, наносившие еще более сокрушительный удар по религиозным вымыслам, чем в свое время вдохновенные идеи Бруно.

Передовая наука, подтвердившая правоту Коперника, была страшна для церкви . Злоба римских церковников обрушилась на всех последователей Коперника, и в первую очередь на Галилея. Специальным указом римского папы книга Коперника была изъята, а пропаганда его учения запрещена. Но не только не подчинился этому запрещению, а, наоборот, продолжал разрабатывать учение Коперника.

Много лет работал над большим трудом "Диалог о двух главнейших системах мира, Птолемеевой и Коперниковой". В этой книге, которую с огромными трудностями ему удалось издать в 1632 г., он, обобщая свои открытия, убедительно показывал безусловную правильность учения Коперника и полную несостоятельность системы Птолемея. Изданием этой книги как бы заявлял всему миру, что ему не страшны угрозы церкви, что он полон решимости до конца бороться за торжество науки против суеверия и предрассудков.

В ответ на появление этой книги римская церковь привлекла Галилея к суду инквизиции . В расправе над великим ученым "святые отцы" церкви видели единственный путь для спасения своего авторитета, разрушаемого успехами науки.

Трудно представить себе что-либо более позорное, чем судилище, перед которым пришлось предстать Галилею. Его силой заставили отречься от учения, что Земля вращается.

Осудив Галилея, инквизиция сделала все, чтобы отравить и последние годы его жизни . Он жил под домашним арестом, а постигшая его слепота не давала ему возможности продолжать заниматься наукой. В 1642 г. умер. Замечательный физик, механик, продолжатель дела Коперника, мужественный борец за науку против религиозного суеверия и невежества - таков был этот великий ученый.